По небу еще ползли тяжелые, округлые облака, а по земле уже прошелся первый октябрьский мороз. Под деревьями лежали желтые листья, неловко присыпанные первым неуверенным снегом.
«Как перловая каша, — подумала Тамара Ивановна и вспомнила, как ее Димочка уминал за обе розовые щеки эту самую кашу. Ел он всегда быстро, словно кто-то мог отнять у него тарелку. И непокорный хохолок жестких волос на макушке, кажется, тоже дрожал от удовольствия. Если бы она тогда знала, что то время, когда они завтракали всей семьей, будет вспоминаться как самое счастливое. Казалось, что вот завтра пройдет вечная нужда во всем: в деньгах, в свободном времени, в ярких эмоциях. Как в театре, откроется занавес, и жизнь станет другой. Но муж умер, а сын стал взрослым, и прошлое превратилось в ту самую надежду, о которой она тогда мечтала.
Тамара Ивановна остановилась возле палатки, в которой торговали овощами и фруктами. Чего там только не было; и ананасы с модной стрижкой, и красные, как фонарики, пузатые перцы, и серые, как мыши, киви, но ей захотелось апельсина с зеленой звездочкой на макушке. Именно такой она давным-давно тайно от мужа принесла Димочке, и запах от него долго стоял в доме. И она боялась, что ее тайный подарок может быть раскрыт. Ей жутко захотелось купить и съесть этот апельсин, но вовремя спохватилась, что денег на самоболовство у нее уже нет.
— Не стой. Ничего не дам, — почему-то с ненавистью прокричала ей продавщица. – Давай, вали от сюда.
Тамаре Ивановне почему-то стало неловко сразу и за себя и за продавщицу, она хотела улыбнуться ей, но из-за синяка не смогла. Раньше она думала, что смертельно больно, когда бьют по лицу, а, оказалось, что и это можно пережить. Смотреть страшнее.
— Ты у нее ничего не спрашивай. Не даст, — раздался со стороны сиплый голос. – Она жадная и стерва. Выпить хочешь?
На бордюре сидел небритый человек без возраста.
— Я не пью. Вот, хотела купить апельсин, но передумала.
— Это ты зря, — философски произнес незнакомец. – А фингал у тебя откуда?
— Упала, — растерялась от неожиданного вопроса Тамара Ивановна.
— На кулак мужа? – захохотал он. – Что я не вижу, что это рукотворная работа. И от души ведь приложил. Пьет?
Тамара Ивановна кивнула, но не смогла ответить, ей вдруг захотелось заплакать.
— Нелька, — заорал на всю улицу бомж, — взвесь мне килограмм апельсинов.
-Ты мне с прошлого года должен 295 рублей, — раздался голос из-за экзотических фруктов.
Три больших апельсина никак не могли поместиться в двух дрожащих руках Тамары Ивановны. Один обязательно оказывался лишним. Ей хотелось очень сильно поблагодарить незнакомца, и она почему-то сказала: «Только это не муж, а сын. Вы извините».
— Это зря. Если сын на мать руку поднял, то эту руку надо отрубать.
— Нет, отрубать не надо, — заступилась за сына Тамара Ивановна. – Он, наверное, нечаянно. После армии пришел – пить начал. Потом муж умер. Думала, что на пенсию вместе как-то проживем. Он сначала деньги отбирал и пил на них. Потом начал меня избивать, а теперь выгнал из дома. Два дня я живу на вокзале. Он же ничего не слышит.
Тамара Ивановна не могла понять, почему незнакомому человеку за три апельсина она сказала больше, чем самому близкому человеку. Она старалась не плакать, но, оказалось, очень трудно держать три апельсина, говорить о себе и быть спокойной.
-Это вы зря, — сказал незнакомец. – Пропащий он человек. Балласт. Утащит на дно. Ты сходи в храм и поставь свечку за упокой. Все бабки говорят, что очень помогает.
Тамара Ивановна не то что никогда не ходила в церковь, но и креститься не умела. Идти на вокзал не хотелось, а больше ее никто никуда не приглашал.
Свечи в церкви оказались очень дешевыми. Поэтому она купила сразу две. Под иконой Христа было написано: «За упокой». Тонкие карандашики свечей потрескивали и не хотели разжигаться. Только, когда воск начал жечь пальцы, ей удалось установить свечи. Что делать дальше она не знала. Рядом женщины в платках вставали на колени, молились, целовали икону и зажигали свечи. Они знали, что им делать, они знали какую-то тайну облегчения. Она подумала, что на такой холодный пол она никогда не встанет коленями. Чтобы помолиться, необязательно терять здоровье. И еще она заметила, что на вокзале теплее и уютнее.
Она вышла. Все те же на небе тяжелые облака, осенняя грусть в больших витринах магазинов, мокрый асфальт в желтых родинках опавших листьев. Самое страшное — надо идти, а идти некуда. Вдруг под кустом она увидела своего Диму. На мокрой траве его брюки, куртка были совершенно безжизненными. Но, когда обняла его голову, совсем другое существо произнесло: «Не кантуйте меня». Некоторое время она сидела рядом с ним. Потом крепко прижалась к его затылку, хотя и пахло от него прокисшей плесенью.
Она вернулась в церковь, купила сразу десять свечей и все поставила у какую-то иконы за здравие. Стоя на холодном полу, она говорила неправильную, но дорогую ей молитву: «Прости его. Прости меня. Он же должен одуматься. Такого не бывает, чтобы все страдали. Выбери из нас. Я готова страдать, где ты скажешь. А ему дай хоть частичку счастья, о котором я всю жизнь мечтала. Возьми мою жизнь, возьми вот эти три апельсина, у меня больше ничего сейчас нет. Ты только мне поверь, что я смогу заслужить, чтобы он был счастлив. Я смогу. Только не бросай его».
— Мне надоело. — Вдруг сказала наша девочка. — Пойдём лучше у нас на балтоне цветочти поливать